Выйдя на улицу, они пошли по дороге, протоптанной в снегу, и бабка то и дело оглядывалась, не отстал ли он. Поворачиваться с мешком ей было трудно, и она послала его вперед.

Васятка пошел. Над крышами поднимался дым и, не расплываясь, уходил высоко в небо и там пропадал в темноте. Эта улица с двумя рядами домов и занесенной снегом школой, которую не успели восстановить после войны, была ему хорошо знакома. Почта, куда они шли, стояла на прогоне и ничем не отличалась от остальных домов. Только между низенькими окнами была прибита вывеска, а на расчищенной площадке чернел «шевроле» с брезентовым верхом, брошенный немцами при отступлении.

По дороге в город Васятка сидел в кузове за кабиной и старался заснуть, чтобы досмотреть сон. Он придвинул мешок, чтобы не дуло из-под брезента, привалился к нему и закрыл глаза. Он думал о теплом море, о чайках и об отце, и вскоре снова услышал музыку. А дальше ничего не было. Уснуть крепко ему мешал пронзительный голос бабки Мавры. Она не умела говорить тихо, так же как и сидеть молча. В темноте Васятка не увидел, с кем она разговаривает, скорее всего, с кем-нибудь из тех, кто, так же как и они, ехали на рынок «промышлять».

— Ваш-то не балуется? — спросил низкий женский голос.

Бабка вначале поохала, громко зевнула и перекрестилась, потом уже заговорила:

— Мальчонка ничего, смышленый. Только ведь порода, она сказывается. В мать пошел. Иван-то мой с малых лет был на все руки. Бывало, все сам — и валенки подошьет и табуретку поправит А вот поди ж ты, женился вдали от дома, на чужой. Один только раз и приезжали погостить, перед войной.

— Из каких же она?

— Не знаю, как и сказать. Все больше картинки срисовывала.

— Видать, жизнь у нее легкая была?

— Да уж куда легче. Он-то перед ней только что на коленках не ползал. А она то спит до обеда, а то соскочит до света. Пойдем, говорит, Ваня, смотреть, как солнышко всходит. А что на него смотреть? Как богу угодно, так и всходит. Перед самой войной уехали. Там на границе их фашист и нашел. Говорят, Иван сильно уговаривал, чтобы, значит, уезжала, а она не послушалась. Так и сгинули оба. Васятку привезли чужие люди, когда ему и пяти годков не было, а теперь вон какой вымахал.

— Вырастет, добытчиком будет.

— Не в отца. Как и мать, картинками занимается. Дед-то пробовал его ремеслу обучить, да не больно преуспел.

Мало-помалу Васятка привык к разговору и к шуму мотора и наконец уснул, но ему так ничего и не приснилось. Когда машина остановилась, он с сожалением вылез из своего угла и спрыгнул на землю.

Они пошли по переулку мимо длинного барака, возле которого у коновязи уже стояли лошади, визжали поросята, теснились в клетках кролики, и около всей этой живности по снегу ходили люди, громко разговаривали, приценивались и торговались.

Зимний день начинался медленно и трудно. Было уже девять утра, но еще не совсем рассвело. Небо было мутно-серого цвета; облака на нем, или еще не ушла ночь — понять невозможно.

За время жизни в деревне Васятка много раз бывал на этом рынке и хорошо знал все его места и особенности. У ворот они прошли мимо дощатой будки, где с утра до вечера сидел холодный сапожник, и, завидев его, Васятка всякий раз вспоминал деда. Только дед работал в тепле за печкой, и к нему ежедневно кто-нибудь приносил в починку обувь; и когда заказов было много и дед не успевал шить на продажу, бабка сердилась и кричала:

— Разве мало в деревне мастеров? А все лезут к хромому Герасиму, знают, что не откажет.

В будке сапожник уже расставил перед собой коробочки с гвоздями и пузырьки с клеем, но к нему никто не подходил, и потом в течение дня Васятка прибегал сюда несколько раз и видел, как он сидел без дела и курил едкую махорку.

На рынке у бабки было свое место под навесом, тянувшимся через всю рыночную площадь, и если кто-нибудь занимал его раньше ее, она начинала браниться и делала это до тех пор, пока не выживала соперницу. На рынке продавалось множество самых различных вещей, начиная с суконных курток, перешитых из немецких шинелей, и кончая патефонными пластинками и потрепанными школьными учебниками. Никакого запрета на этот счет не существовало, но, несмотря на это, бабка неизвестно почему ужасно боялась милиционеров и специально для этого брала с собой Васятку, чтобы тот вовремя успел предупредить об опасности.

Но за все время, сколько Васятка помнил, милиционер подходил всего один раз, и то только для того, чтобы купить жене теплые ботинки. Бабка тогда с перепугу долго не могла понять, чего он хочет, и пихала ему ботинки «просто так, за налог», но он заплатил как все, и когда все обошлось, она долго вздыхала и ругала себя, что сдуру отдала за полцены лучшую пару.

Немного погодя, когда бабка разложила свой товар под навесом и к ней сразу подошло несколько человек, Васятка побежал к противоположным воротам рынка посмотреть, нет ли матроса. На выходе стояла чайная. Место около нее, где обычно сидел матрос, было пусто, и Васятка пошел в чайную погреться. За столиками, покрытыми серой клеенкой, не раздеваясь, сидели люди и пили кипяток с черным хлебом. В буфете продавались килька, соль и ржаные пирожки с картошкой, больше ничего не было. Васятка нащупал в кармане бумажный рубль, но, подумав, решил не тратить и дождаться матроса.

Когда он вышел из чайной, матрос уже был на своем обычном месте. Если бы Васятка не знал, что у него нет ног, можно было подумать, что он просто по пояс в снегу. На нем был черный бушлат с медными позеленевшими пуговицами, из-под которого виднелись полинявшие полосы тельняшки. Большая голова его с широким крутым лбом была непокрыта — бескозырка лежала рядом на дороге. Растягивая красные мехи трофейного аккордеона, матрос пел хриплым голосом:

Последний моряк Севастополь покинул,

Уходит он, с волнами споря…

Васятка и раньше слышал эту песню, но то не шло ни в какое сравнение с тем, как пел ее матрос. В груди у него что-то клокотало, будто там бушевали волны, слова из этих волн вырывались с великим трудом и болью. У Васятки защипало в горле и слезы навернулись на глаза. Не поднимая головы, он подошел и положил в бескозырку рубль.

— Спасибо, братишка, —